Размышления, записи и миниатюры писателя Владимира Крупина.
Об авторе. Владимир Николаевич Крупин родился 7 сентября 1941 года на Вятке, в селе Кильмезь Кировской области, в семье лесничего. Православный писатель, первый лауреат Патриаршей литературной премии (2011). Окончил филологический факультет Московского областного педагогического института. Работал учителем русского языка, редактором в издательстве «Современник». Широкую известность получили его повести «Живая вода» (1980) и «Сороковой день» (1981). Главный редактор журнала «Москва» (1990 - 1992). Преподавал в Московской Духовной Академии. Сопредседатель Союза писателей России. Живет в Москве.
И кто возразит, что в прошлое заглянуть труднее, чем в будущее? В будущем одно: Страшный суд, а в прошлом все то, что его готовило. Жил я среди грешных людей, сам грешил, да еще и себя оправдывал: все такие, даже хуже. Но уже одна эта мысль говорит, что грешнее всех был я. Адам, сваливающий вину на Еву, был грешнее Евы.
Все теперешние мои вечера соединились в один вечер, в вечер моей жизни. Давай, брат, попробуем, пока есть силенки, отвязаться от того, что вспоминается внезапно или помнится постоянно, то есть уже мешает. Пора свой дом подметать. А сколько прожито, сколько пережито! Как пелось в моряцкой песне: «Эх, сколько видано, эх, перевидано, после плаванья в тихой гавани вспомнить будет о чем». Но не получилось в старости тихой гавани, да и перевиданное пригодится ли кому? Это же только мечтается, что чужое знание пригодится в «быстротекущей жизни». Каждый себе свои набивает шишки.
До чего же жалко женщин! Как только ни изощряются, чтобы быть красивыми да привлекательными. Тут и наряды, и прически, и диеты, и всякие фитнесы, косметика без передышки… Все это полная глупость.
От возраста, от морщин не убежишь. И чем ты более цепляешься за попытки быть красивой и думаешь без конца об этом, тем быстрее муж от тебя убежит. Да и как с такой эгоисткой жить?
А как быть?
Очень просто - надо стать женственной. А женственная женщина любима и желанна в любом возрасте. А как этого добиться? Очень просто - надо любить мужа. Верность мужу награждается красотой и долголетием. Ведь даже только от взгляда любимого и любящего мужчины женщина хорошеет.
На севере вятской земли был случай, о котором, может быть, и поздно, но хочется рассказать.
Когда началась так называемая кампания по сносу «неперспективных» деревень, в деревне жил хозяин. Он жил бобылем. Похоронив жену, больше не женился, тайком от всех ходил на кладбище, сидел подолгу у могилки жены, клал на холмик полевые и лесные цветы. Дети у них были хорошие, работящие, жили своими домами, жили крепко (сейчас, конечно, все разорены), старика навещали. Однажды объявили ему, что его деревня попала в число неперспективных, что ему дают квартиру на центральной усадьбе, а деревню эту снесут, расширят пахотные земли. Что такой процесс идет по всей России. «Подумай, - говорили сыновья, - нельзя же к каждой деревне вести дорогу, тянуть свет, подумай по-государственному».
Сыновья были молоды, их легко было обмануть. Старик же сердцем понимал: идет беда на Россию. Теперь мы знаем, что так было. Это было сознательное опустошение, а вслед за этим одичание наших земель. Какое там расширение пахотной площади! Болтовня! Гнать трактора с центральной усадьбы за десять-пятнадцать километров - это разумно? А выпасы? Ведь около центральной усадьбы все будет вытоптано за одно лето. И главное - личные хозяйства. Ведь они уже будут - и стали - не при домах, а поодаль. Придешь с работы измученный - и надо еще тащиться на участок, полоть и поливать. А покосы? А живность?
Ничего не сказал старик. Оставшись один, вышел во двор. Почти все, что было во дворе, хлевах, сарае, - всё должно было погибнуть. Старик глядел на инструменты и чувствовал, что предает их. Он затопил баню, старая треснутая печь дымила, ело глаза, и старик думал, что плачет от дыма. Заплаканным и перемазанным сажей он пошел на кладбище.
Назавтра он объявил сыновьям, что никуда не поедет. Они говорили: «Ты хоть съезди, посмотри квартиру. Ведь отопление, ведь электричество, ведь водопровод!» Старик отказался наотрез.
Так он и зимовал. Соседи все перебрались. Старые дома разобрали на дрова, новые раскатали и увезли. Проблемы с дровами у старика не было, керосина ему сыновья достали, а что касается электричества и телевизора, то старик легко обходился без них. Изо всей скотины у него остались три курочки и петух, да еще кот, да еще песик, который жил в сенях. Даже в морозы старик был непреклонен и не пускал его в избу.
Весной вышел окончательный приказ. Сверху давили: облегчить жизнь жителям неперспективных деревень, расширить пахотные угодья. Коснулось и старика. Уже не только сыновья, но и начальство приезжало его уговаривать. Кой-какие остатки сараев, бань, изгородь сожгли. Старик жил как на пепелище, как среди выжженной фронтовой земли.
И еще раз приехал начальник: «Ты сознательный человек, подумай. Ты тормозишь прогресс. Твоей деревни уже нет ни на каких картах. Политика такая, чтоб Нечерноземье поднять. Скажу тебе больше: даже приказано распахивать кладбища, если со дня последнего захоронения прошло пятнадцать лет».
Вот это - о кладбищах - поразило старика больше всего. Он представил, как по его Анастасии идет трактор, как хрустит и вжимается в землю крест, - нет, это было невыносимо.
Но сыновьям, видно, крепко приказали что-то решать с отцом. Они приехали на тракторе с прицепом, стали молча выносить и грузить вещи старика: постель, посуду, настенное зеркало. Старик молчал. Они подошли к нему и объявили, что, если он не поедет, его увезут насильно. Он не поверил, стал вырываться. Про себя он решил, что будет жить в лесу, выкопает землянку. Сыновья связали отца: «Прости, отец» - посадили в тракторную тележку и повезли. Старик мотал головой и скрипел зубами. Песик бежал за трактором, а кот на полдороге вырвался из рук одного из сыновей и убежал обратно в деревню.
Больше старик не сказал никому ни слова.
Но до чего же красива река Лобань! Просто, как девочка-подросток, играет и поет на перекатах. А то шлепает босиком по зелени травы, по желтизне песка, то по серебру лопухов мать-и-мачехи, а то прячется среди темных елей. Или притворится испуганной и жмется к высокому обрыву. Но вот перестает играть и заботливо поит корни могучего соснового бора.
Давно сел и сижу на берегу, на бревнышке. Тихо сижу, греюсь предвечерним теплом. Наверное, и птицы, и рыбы думают обо мне, что это какая-то коряга, а коряги они не боятся. Старые деревья, упавшие в реку, мешают ей течь плавно, зато в их ветвях такое музыкальное журчание, такой тихий, плавный звон, что прямо чуть не засыпаю. Слышу - к звону воды добавляется звоночек, звяканье колокольчика. А это, оказывается, подошла сзади корова и щиплет траву.
Корова входит в воду и долго пьет. Потом поднимает голову и стоит неподвижно и смотрит на тот берег. Колокольчик ее умолкает. Конечно, он надоел ей за день, ей лучше послушать говор реки.
Из леса с того берега выходит к воде лосиха. Я замираю от счастья. Лосиха смотрит по сторонам, смотрит на наш берег, оглядывается. И к ней выбегает лосенок. Я перестаю дышать. Лосенок лезет к маминому молочку, но лосиха отталкивает его. Лосенок забегает с другого бока. Лосиха бедром и мордой подталкивает его к воде. Она после маминого молочка не очень ему нравится, он фыркает. Все-таки он немного пьет и замечает корову. А корову, видно, кусает слепень, она встряхивает головой, колокольчик на шее брякает, лосенок пугается. А лосиха спокойно вытаскивает завязшие в иле ноги и уходит в кусты.
Начинается закат. Такая облитая светом чистая зелень, такое режущее глаза сверкание воды, такой тихий, холодеющий ветерок.
Ну и где же такая река Лобань? А вот возьму и не скажу. Она не выдумана, она есть. Я в ней купался. Я жил на ее берегах.
Ладно, для тех, кто не сделает ей ничего плохого, скажу. Только путь к Лобани очень длинный, и надо много сапог сносить, пока дойдешь. Хотя можно и босиком.
Надо идти вверх и вверх по Волге - матери русских рек, потом будут ее дочки: сильная, суровая Кама и ласковая Вятка, а в Вятку впадает похожая на Иордан река Кильмезь, а уже в Кильмезь вливается Лобань.
Вы поднимаетесь по ней, идете по золотым пескам, по серебристым лопухам мать-и-мачехи, через сосновые боры, через хвойные леса, вы слышите ветер в листьях берез и осин и вот выходите к тому бревнышку, на котором я сидел, и садитесь на него. Вот и всё. Идти больше никуда не надо и незачем. Надо сидеть и ждать. И с той, близкой, стороны выйдет к воде лосиха с лосятами. А на этом берегу будет пастись корова с колокольчиком на шее.
И редкие птицы будут лететь по середине Лобани, и будут забывать о своих делах, засмотревшись в ее зеркало. Ревнивые рыбы будут тревожить водную гладь, подпрыгивать, завидовать птицам и шлепаться обратно в чистую воду.
Все боли, все обиды и скорби, все мысли о плохом исчезнут навсегда в такие минуты. Только воздух и небо, только облака и солнышко, только вода в берегах, только родина во все стороны света, только счастье, что она такая, красивая, спокойная, добрая.
И вот такая течет по ней река Лобань.
Внуки сидят за компьютером. Внук весь в игре.
- Бах! Бах! Бах! Уничтожен!
- Кого это ты уничтожаешь?
- Соперников. Гляди! Вот мой автомобиль зеленый, вот этот, видишь, красный, надо догнать! Я его догоняю, обгоняю, я его левым бортом… Бах!
На экране красная машина вылетает за бортик, кувыркается, летит под откос. На экране надпись «Уничтожен» и сумма очков.
- Но это же ужасно, ты убил человека.
- Дедушка, - говорит внучка, - это же гонки, тут же надо побеждать.
- А если бы это было в жизни?
- Но гонки же!
Им некогда со мной разговаривать: новая машина впереди, за поворотом. Надо догнать, надо уничтожить. Гонки же.
Нет, они меня не понимают. И не поймут. Я уже и сам ничего в этом не понимаю. И не хочу понимать.
Когда оглядываешься на прошедшие двадцатилетия, убеждаешься в верности предсказаний старцев о России - она безсмертна. Любое другое государство не вынесло бы и десятой доли испытаний, выдержанных нашим Отечеством. В чем секрет? Он в отношении к земле. Самое плохое, что принесли новые времена в Россию, - это навязывание нового отношения к земле. Земля как территория, с которой собирают урожаи, земля как предмет купли и продажи, и только. Нет, господа хорошие, земля в России зовется Родиной. Из земли мы пришли на белый свет, в землю же и уйдем, в жизнь вечную.
Как былинные богатыри, слабея в битве, припадали к груди Матери - сырой земли, так и в наше время она даст силы. Но только тем, кто любит ее. И это главное условие победы - любовь к земле. Земля - Божие достояние. Совсем не случайно, что самые большие просторы планеты, самые богатые недра, самые чистые воды были подарены именно России. И нынешние испытания посылаются нам, чтобы мы оправдали надежды, на нас возложенные.
У нас нет запасной родины. Нам здесь жить, здесь умирать. У нас нет двойного гражданства. Ни за какие заслуги, просто так, мы получили в наследство величайшую Родину, необычайной силы язык, на котором говорят с Богом, у нас великая литература, философия, искусство. Надо доказать, что мы имеем право на такое наследство. Что именно мы, а не варяги нового времени, хозяева этого наследства.
Что бы там ни болтали, колесо истории вращают не языком, а трудовыми руками. Человек на земле - главное лицо каждой эпохи. Он кормитель и поитель всех живущих, и отношение к нему должно быть соответственным.
Пять матерей у каждого православного: та, которая родила, крестная мать, мать - сыра земля, Божия Матерь и матушка Россия. Мы их сыновья, и каждый из нас единственный и любимый. Они не оставят нас ни в каких испытаниях. Имея таких Заступников, кого нам бояться? Ты любишь Россию? Значит, ты стоишь за нее. Нельзя же, чтобы на русском поле продолжали расти сорняки.
Конечно, от людей устаешь, хоть и стыдно в этом признаться, но от вещей устаешь еще больше. Вещи, казалось бы, твари бездушные, а заполняют всё пространство вокруг и начинают навязывать свои правила: требуют внимания, обновления, диктуют даже стиль поведения. Есть холодильник, вроде и работает, но начинает тарахтеть: давай замену, давай новый. Чайник фыркает: ты что, не видишь рекламу, какие сейчас новые марки? Машина прямо кричит водителю: смени меня, не позорься. Да на какие шиши я тебя сменю? А укради, а схимичь, а извернись. О, вещи - наши командиры. Закабалившие общество внешними правилами, они посягают и на душу. Вещи же - это все преходящее, мы будто забыли правило, что, угождая плоти, вредишь душе.
Осмелюсь сделать вывод, что материальный мир одухотворен не только присутствием в мире человека, но и сам по себе является мыслящим.
Начнем с деревьев и растений. Когда уборщица Александра Федоровна уходила в отпуск, цветы в учреждении начинали чахнуть. Хотя их и поливали. А когда надолго заболела - все посохли. То есть тосковали по ней.
Деревья помнят обиды. Кактусы умудряются придавать колючкам невесомость пушинок, и колючки эти успешно садятся на того, кого кактусы невзлюбили. А ранки от них весьма болезненны.
Но что деревья, что растения! Мама моя любые вещи одухотворяла и говорила с ними. Стакану, например: «Что ж ты такой грязнуля, и мыться не просишься?» Или приехала ко мне в Никольское, хочет подмести и спрашивает: «Где тут у тебя веник живет?» Не может без работы, села, что-то штопает. «Где у тебя ножницы, не бегают от тебя? У меня такие ли были лодыри. Как ни примечаешь, куда кладешь, все равно сбегут. Не хотят работать, и все. А вот были ножницы, овец стригла, те - труженики. Остригу осенью овец, повешу на гвоздик, и висят до следующей осени. А эти, комнатные, - такая неработь. Так однажды и сбежали совсем».
Или еще. Жена недавно потеряла лопаточку садовую, такую, в виде совочка. Удобная, привыкла к ней. Любила ее, и вдруг потеряла. Переживала, искала. Все мы искали. Нет и нет. Что делать, купили новую, похожую. И что? И в тот же день прежняя нашлась. Значит, заревновала к замене, захотела еще послужить.
А вот градусник. Был у меня в деревне многие годы простенький такой, но точный. И чего бы, казалось, еще надо. Нет, увидел в магазине, сам он в глаза бросился, такой нарядный, четкий. Прямо не градусник, а целый термометр. Подумал, пусть будут два.
Принес домой, подцепил на гвоздик, стал сравнивать показания. Гляжу, а заслуженный мой прежний вышел из строя. Ртуть в стеклянной трубочке распалась на кусочки, расползлась по делениям. Верхние дольки заползли даже выше шкалы. Что это?
А предал старого друга, вот что. Он и обиделся. Столько лет служил, ждал моих приездов, даже и ни для кого, даже и ночкой темной показывал температуру, и вот - награда. Каково это - быть на стене рядом с таким красавцем? Красавец этот, кстати, вскоре стал входить в противоречия с прогнозами погоды. Но так как и они врут, пришлось смириться.
Но финал у истории с градусниками счастливый. Я недолго терпел вранье нового термометра, выбросил его. Как-то и без них живут, и я все детство жил. В окно глянешь, на двор выскочишь, вот тебе и температура. Да, выбросил. Подошел к старому извиниться перед ним, а он, он работает!
И чего удивляться? Вспомним Писание, засохшую смоковницу, например. Удивились ученики, а Спаситель им: «Истинно говорю вам, если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его, - будет ему, что ни скажет». И случай с Апостолом Петром. Ведь уже шел, шел по воде, «аки посуху», но испугался. И «почто усумнился»?
У Господа не только мы живы, но и вся природа, сотворенная Им. Выражение «неживая природа» неверно. Вот я, человек, венец творения, и вот я спотыкаюсь именно об этот камень, а не о другой, и что думает камень обо мне? Сейчас из камней научились извлекать кислород, вроде бы великое открытие, но камень о кислороде в себе всегда знал. Что ж не намекнул даже? Но камень и помыслить не мог, что венец творения мог чего-то не знать.
К моей жизни очень подходит пословица: «Дали белке орехи, когда зубы выпали». То есть всё приходило ко мне очень поздно. Всё прошел: казармы, общежития, коммуналки, глухое непечатание, постоянное безденежье. Теща литровую банку борща приносила и с состраданием смотрела на дочь. А дочь, моя жена, учительница, прятала от учеников ноги в худой обуви под учительский стол. Конечно, стыдно было перед ней, ведь часто изо всего человечества только она и верила в меня. Но позднее признание для писателя даже спасительно. Появились бы деньги, слава, привели бы гордыню. А так всегда бедствовал. Но как-то же выкарабкались. Даже и не успев заметить ход жизни, я стал надеяться на спокойную старость. Мечтал, что мемуарный возраст будет спокоен и длителен. Буду сидеть у камина, вспоминать. Есть что и есть кого вспомнить. Жена будет в оренбургской шерстяной шали на плечах сидеть под зеленым абажуром, вязать мне носки. Буду читать ей вслух… Чем плохо? Ведь заслужили?
И вот - дожили до старости и - не один я такой - унизительно и постоянно думаю, где взять какую копейку и какую прежде заткнуть дыру.
А так сейчас, внешне, очень благополучен: квартира, дача, полдомика в ближнем Подмосковье, пристанище на родине в доме детства и юности. Куда с добром! Но как же поздно все это пришло! Всегда блага жизненные обходили меня за версту. Дача, и то не моя - аренда в Переделкино появилась в шестьдесят лет. Да ведь я своими книгами и переводами на иностранные языки своих книг сто раз заработал эту аренду. А этот полдомик в Никольском, стиснутый заборами кладбища и соседей, тоже сумел купить, когда голова вся была седой. И в дом на родине, где прошло детство, отрочество, юность, откуда ушел в армию, вернулся, когда въехал в старость.
И нигде в этих домах, не говоря о московской квартире, нет мне покоя. Никакого. Все время что-то кому-то должен. Может, это налог какой? Должен приехать, выступить, должен написать статью, предисловие, послесловие, ответить на постоянные письма и бандероли, позвонить туда-то, тому-то, попросить кого-то за того-то. А иначе сколько обид. Жена родная, и та: ты православный человек, должен помогать. А писать кто за меня будет? Тут следует убийственный ответ: хватит, ты уже много написал. Да я еще ничего не написал, только-только начинаю понимать, как надо шевелить пером.
Сил нет, здоровье уходит. И это все естественно, и не ропщу, но сказал же духовник: «Преподавать за тебя смогут, писать ты должен сам». Должен-то должен, а что напишу? Но это опять интеллигентское слюнтяйство.
Во всех домах у меня есть все, что надо для трудов и молитвы. Везде красные углы с иконами и лампады, запасы свечей и подсвечники, везде молитвословы и много духовной литературы. Творения святых отцов. И везде ноутбуки. А когда-то таскал за собой тяжеленную машинку. На столах пачки первосортной бумаги, везде сплошные «паркеры», только пиши. Все есть, времени нет. А нет - сам виноват. Все старался для всех хорошим быть, а надо было прежде себя и близких спасать. Сколько же на меня вешали свои проблемы, но так мне и надо. Уж хотя бы зачлось.
Да, только живи в любом из домов. И везде достают. Вроде даже и какое-то самолюбование можно усмотреть - какой я знаменитый да незаменимый. И ведь отказываюсь от девяти приглашений из десяти, все равно. Раньше сам лез на все трибуны, сплошная комсомольская пассионарность. Как это куда-то не пригласили, как это не дали выступить, как это не упомянули. Сейчас: лишь бы никуда не звали, лишь бы не выступать, не писать, не встречаться. Каждая встреча отягощает последующими обязательствами. Просят прочесть рукопись. «Но у меня же теперь ни журнала, ни издательства». Не прошибает. «Вы только скажите свое мнение». О-хо-хо. Говоришь о недостатках, звонят через неделю: «Я все исправил, посмотрите. Вам же теперь не надо все читать». Если понравилось - еще хуже. - «Можно, я в редакции скажу, что вы читали?» Через день: «Они говорят, что напечатают, если вы напишете предисловие».
Такие жалобы турка. Но, усталый раб, и я замыслил кое-что. Созидается в вятских просторах, на высоком берегу родной реки, под тополями и березами, избушечка! Кельечка такая. Господи, помоги, чтоб сбылось пожить в ней, помолиться и поработать во славу Божию!
Не надо мне ни палат каменных, ни камней самоцветных, ни кушаний заморских, ни одежд многоцветных, хватит мне избушки с русской печкой, с красным иконным углом, перед которым горит алая лампада. Хватит мне подполья, в котором картошка и капуста и банка меда. Да коробка с чаем стоит на полочке над плитой. Вот такого я и душа моя чаем. Маленький стол, много хороших книг, которые можно брать наугад и открывать на тех страницах, которые сами откроются.
Да-а. Прибьются ко мне пес с котом. Кот будет лежать в ногах на деревянной постели, зимой громко мурлыкать и просить, чтобы я пустил пса погреться. Конечно, это естественно, да он уже и сам тут, у порога. Яростно чешется, а ночью взвизгивает во сне. Кот будет хорошо ко мне относиться, только жалеть, что я плохой рыбак, никак не накормлю его свежей рыбкой.
Дров у нас будет запасено много. Это все будут бывшие березы и ели, которые выросли на месте бывшей церкви и их надо спилить, чтобы было место для ее возрождения.
Еще у меня будет евангельская окрестность. Река наша - прямо Иордан. А тут холм - гора Елеонская. Там, где родник (я знаю, где он был, я раскопаю), там поток Кедрона. Подальше, к востоку, Фавор. К югу - любимый Вифлеем. Это все надо устроить. И ни у кого помощи не просить, только сил у Бога. Там, где подойдет место для Хеврона, тоже пониже по течению к югу, там надо посадить побольше дубов. И из желудей, под зиму, в хорошую землю, и натаскать молоденьких дубочков.
Будут у меня и рябины, и черемухи, и смородины, и яблони. И буду с ними разговаривать. Еще, конечно, птицы. Кругом снесенные, уничтоженные, сожженные деревни, тоскливо на холодных развалинах птицам, вот и прилетят ко мне.
А главный мой гость - наш батюшка. Это именно он вывезет меня из города и привезет в эту избу. Уж как я ему буду рад, когда он приедет. Ни за что не отпущу в тот же день. Будем вместе долго пить чай, вспоминать будем многое-всякое, в основном радостное. Как церковь вернулась в село, как потянулись к ней. Жалеть будем Витю - работника с золотыми руками, да вот и с горлом тоже золотым. Опять, опять сорвался. Будем и за него молиться, когда перед сном встанем на вечернее Правило. Золотыми лепесточками будут трепетать вершинки горящих свечек.
Разойдемся для сна. Батюшка, всегда измученный и уставший, уснет быстро, а я буду лежать и глядеть в окно, на которое все никак не заведем штору. За ним еще одно окно, в стеклах двойное отражение луны. И видны ветви деревьев и звезды на них, как игрушки. И если ветви шевелятся, значит, ветер. Если луна увеличивается - к холодам, уменьшается - к оттепели. Если потрескивает сруб - тоже к морозу. А все вместе взятое - к весне, к Пасхе.
Стою в родном селе у родильного дома. Вот именно здесь я появился на белый свет. Дом сохранился, хотя уже совсем-совсем старенький. Помню, мама рассказывала, как мы с ней шли к реке, к парому, и она сказала: «Вот здесь ты родился. А ты, до чего мне это дивно было, ты говоришь: «Я здесь родился и еще буду родиться!»
Постоял я около дома и осмелился войти. Поздоровался с дежурной сестрой, женщиной в годах. В коридоре красят стены два парня в колпаках, сделанных из газет.
- Ремонт?
- Да хоть немного подмазаться. Их военкомат положил на обследование, а так-то они здоровые, чего им?
- Ну как, обрадовали сегодня страну пополнением?
- Обрадовали. Татарка родила да узбечонок родился.
- Дед, - уважительно обратились парни, - на сигареты не поможешь?
- Пойдем.
Пошли с одним из парней. Бумажный колпак он бросил под ноги и отопнул.
- В армию, значит?
- А чего тут дождусь? Сопьешься или статья.
- А статья почему?
- Дак как? Выпил - надо продолжать. А на что?
- И в армии можно спиться.
- Там-то все-таки. - В свою очередь и он поинтересовался: - А вы зачем в роддом пришли? Внучка на сохранении? Это ваша, такая молодая, красивая, все ревет? Ваша?
- Нет, я сам тут родился.
Парень посмотрел на меня, как на ожившего мамонта.
- Так это значит, наш роддом такой капитальный? Да-а. Круто! Я ж тоже тут выскочил. Надо же! Я думал - у тебя внучка на сохранении. Надо же! Ну, дед, ты сигаретами не отделаешься.
- Мне и сигареты-то тебе неохота покупать, а тебе еще и вино. Давай лучше куплю коробку конфет, отнесешь этой девушке.
Парень задумался.
- Ну а что? А давай! А что? Я уж заговаривал, дичится. Сестра сказала, что сволочуга тут мелькнул, охмурил, она и поверила. Так-то она мне нравится.
- Жалко ее, - сказал я, - она, думаю, хорошая. Видишь, на замужество не надеется, а аборт не стала делать. Хорошая будет мать. А подлеца за нее Бог накажет.
- Да-а. - Парень поскреб в затылке. - А давай и коробку, и… а?
- Нет, - решительно отказался я.
Мы уже подошли к магазину. В витрине парень разглядел красивую коробку конфет.
- Главное, что отечественные, - одобрил я выбор парня.
- Но сигарет ты тоже все ж-таки купи, - попросил парень. - Я же не могу таким рывком, как в сказке. И не пить, и не курить, да еще и жениться. Буду курить и думать.
Мы простились. Он пошел к роддому. Я шел-шел и оглянулся. Гляжу, и он тоже.
Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru